Отправлено: 25.11.10 19:24. Заголовок: СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Все это написала моя мама, ваша бабушка Нина Дмитриевна Белякова. За несколько месяцев до ее смерти (от рака) я попросил ее написать о наших предках. Фотографии я постепенно вставлю.


СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Жене и Лене

Моим родителям и поколению моих родителей приходилось дважды начинать жизнь сначала: после Октябрьской революции и после Великой Отечественной войны. Для меня и моего поколения жизнь тоже делится «до войны» и «после войны». Много было всякого рода потерь, в том числе, мало уцелело документов, фотографий, вещей, которые напоминали бы о прошлом, а воспоминания уходят вместе с людьми. Кто был кто?
В разветвлениях нашего рода смешались разные сословия: мещан, дворян, крестьян. Но главное не в том, из какого сословия был человек, а втом, каким он был и как прожил свою жизнь. Были в нашем роду люди одаренные, деятельные, яркие как личности. Были люди скромные, как будто совсем такие, как много других людей, но отличала их высокая духовность, неизменное трудолюбие и большая честность. Отличительная черта нашего рода – любовь к детям, поэтому в роду много учителей.
Семьи у нас были разные: счастливые, несчастные, но всегда крепкие.
По линии Беляковых – это тоже была старая русская интеллигенция: юристы, врачи, инженеры. Причем это была трудовая интеллигенция.
То, что я теперь вспоминаю и записываю, - это во многом впечатления детства от рассказов взрослых. Здесь будут какие-то детали, вероятно, не очень существенные, но достоверные.
Мне легче писать в виде писем, я ведь иначе не умею.

У меня [ Белякова Нина Дмитриевна]
Каширина Прасковья Петровна – мама
Сивцов Иван Степанович – родной отец
Каширин Дмитрий Степанович – отчим



1941 г. Каширина (потом Белякова) Нина Дмитриевна (ваша бабушка), 19 лет. Ленинград. Перед самой войной.



1922 г. Каширина Прасковья Петровна, ваша прабабушка. Год рождения моей мамы, вашей бабушки, Нины Дмитриевны.



Сивцов Иван Степанович, первая империалистическая война. 17 сентября 1915 г., лагерь под Орлом. Ваш прадед, мой дед со стороны матери, муж Прасковьи Петровны, отец Нины Дмитриевны (отчество и фамилия – по имени отчима).


1943 г. Дмитрий Степанович Каширин, отчим Нины Дмитриевны (иначе бы ее называли Нина Ивановна Сивцова!)


У папы [Беляков Александр Алексеевич]
Белякова Вера Александровна – мама
Беляков Алексей Петрович – отец



Беляков Александр Алексеевич, ваш дед, мой отец.


Он же в детстве с матерью, Верой Александровной, моей бабушкой.



А это – Петр Алексеевич Беляков, его отец. мой дед, а ваш прадед. 1911 год.

Письмо первое.

Моя мама Каширина Прасковья Петровна.



Мама родилась 5 октября 1896 года в г. Кромы под Орлом. В те годы Кромы не был заштатным городишкой, как впоследствии. Была в городе женская гимназия, мужское учебное заведение, большая церковная служба. Город весь утопал в садах. Отец мамы служил в городской управе. Звали его Петр Иванович Петров. Раньше в семье была фамилия Плантовы, но при оформлении каких-то документов ошибочно записали Петров, так и осталось.
Бабушку мою, жену Петра Ивановича, звали Марфой Минаевной. Была она очень скромной, тихой и доброй женщиной. Волосы у нее были черные, блестящие, как вороново крыло. Глаза карие. Ни дети, ни внуки на нее похожи не были. В ранней молодости работала где-то в мастерской белошвейкой, была сирота. Петр Иванович женился на ней без согласия матери, моей прабабушки. Но потом та полюбила ее за кротость характера и умелыке руки. Прабабушку мою звали Прасковьей Петровной, в ее честь и назвали мою маму. Пока она была жива, она была главной хозяйкой в доме. В самом начале ХХ века (до революции) семья жила в ледующем составе:
Моя прабабушка – Прасковья Петровна
Мой дедушка – Петр Иванович, ее сын.
Моя бабушка – Марфа Минаевна
Их дети:
Александра Петровна (моя тетя Шура)
Прасковья Петровна (моя мама)
Мария Петровна (тетя Маруся)
Сережа (умер мальчиком, лет 7-8)



Петр Плантов и его мать Прасковья Петровна (Замарова?). 1 фото 5 ноября 1883 г. Петру 20 лет, П.П. – 39 лет.



Сидит Марфа Минаевна, стоит слева Мария Петровна (тетя Маруся), стоит справа Александра Петровна (тетя Шура). Сидит справа Сережа.




Петр Иванович Плантов (Петров) и Марфа Минаевна.



Марфа Минаевна, август 1918 года.

Кроме того, в семье жила воспитанница Анна Васильевна, которая потом вышла замуж за купеческого сына Гаврилу Сергеевича Дубровского, тоже без согласия его родителей. Жили они потом всю жизнь согласно, но детей у них не было. Жила с ними моя тетя Маруся. Тетя Маруся была много моложе старших девочек. Дядю Гаврюшу мы все очень любили и звали его Гатитевочка.



Шура, Паша и Маруся Петровы

Кроме Анюты, почти все время жила в доме подруга мамы и тети Шуры – Варя. Была она сироткой, дальнейшей судьбы ее не знаю.
Всю жизнь свою преданно служил семье, в те годы уже старый, кучер Фрол. Он возил дедушку по городу и в Орел, относился к нему и к семье с большим почтением. Он же занимался садом и двором, делами по хозяйству.
Был в доме достаток, но богатства не было. Когда девочки выходили замуж, то шесть серебряных столовых ложек бабушка разделила на всех: каждой по две. (Теперь четыре этих ложки у меня – мамины и тети Шуры)
Видно в доме другого серебра не было.
Дом был деревянный, но просторный.
В середине большая комната в несколько окон, по одну сторону двери в комнаты девочек и их бабушки, а по другую – половина родителей. Электричества не было. Освещение было керосиновыми лампами.
Девочки воспитывались в большом почтении к родителям. Обращались к матери и отцу на «Вы». Если кто-нибудь из родителей входил к ним в комнату, они должны были не только здоровться, но и вставать.
И мама, и тетя Шура закончили гимназию, последний класс которой был педагогическим и давал право учительствовать в начальной школе. Обе они начали работать в сельских школах под Кромами. Для тети Шуры это была уже учительская работа на всю жизнь. У мамы судьба сложилась иначе.
Годы детства своего и юности они вспоминали всегда, как золотые годы. Был в Кромах городской каток, всегда расчищенный и даже освещенный. Там собиралась молодежь, было весело. У мамы и тети Шуры были одинаковые костюмы: удлиненные, расклешенные юбки, жакеты в талию с меховой опушкой. На голове котиковые меховые шапочки пирожком и только перышки на них разные: у одной – белое, у другой – розовое.
Лыжи тогда еще не существовали.
Яркими и веселыми были праздники.



Александра Петровна (тетя Шура)

Рождественские каникулы, с елкой, гаданиями, катанием молодежи на санях. В дом приходили стайки ребятишек, которых одаряли пряниками, конфетами – святки. Кажется, это называлось «калядки». На пасхальные (? на пасху ли?) в большой комнате устанавливается покрытый белоснежной скатертью стол с холодными закусками и напитками, заходили с поздравлениями гости. Масленица с блинами. Троица с убранством крыльца и комнат ветками молодой березы. Праздники были многолюдными. В небольшом городе почти все знали друг друга, легко и просто общались.
Когда не стало в доме прабабушки, главной закопершей («закоперша» – не уверена, что это литературное слово. Может быть, так говорили только в Кромах. «Окадушить» – местное слово – выпить быстро большую чашку чая).
Всем праздникам предшествовала уборка в доме. В преддверии праздника все мылось, начищалось. Готовились праздничные блюда. В это время совершал обход по домам священник. Смотрел, хорошо ли готовятся люди встречать божий праздник?
Но не все было безмятежно и спокойно. (---)
Есть у нас пожелтевшая фотография садовой беседки с цветными стеклами, бережно хранимая мамой многие годы. В этой беседке, в саду за домом, собиралась учительская молодежь. Центральной фигурой здесь был мой отец. Мама говорила, что для нее это было время настоящего открытия большой литературы в большом мире. Много читали вслух, что-то обсуждали. Достоевский, Толстой…



(Зачеркнуто. Молодая интеллигенция уже по всей России задумывалась над вопросами справедливого общественного устройства).
И ведь случилось же так, что моя тетя Шура полюбила и вышла замуж за красного комиссара Максимычева Георгия Наумыча.
(Зачеркнуто. Значит мысли его и дела его стали для нее близкими).
А было это в ту пору, когда белая армия Деникина дошла почти до Орла и город Кромы, совсем как у Тренева в «Любови Яровой», то был в руках белых, то приходили красные и штаб их размещался в мамином доме. Комиссаром в красном штабе был Максимычев Г.Н. Здесь они и познакомились.
К 1918 году перестала существовать царская армия, а вместо империалистической войны началась война гражданская. Вернулся в Кромы Сивцов Иван Степанович, но ненадолго. Они поженились с мамой, и он уехал в Киев. Вскоре и мама с маленькой Галей туда переехала.
Когда я родилась, жили мы в селе Згуровка. На сахарном заводе инженером-химиком работал мой отец. Время было трудное, но в семье прошли несколько счастливых лет. Отец очень любил нас и занимался нами много. После работы садились мы втроем на крылечко и пели. Я пела все невпопад. Это всех забавляло, но отец не позволял по этому поводу смеяться. На шестом году Галя уже хорошо читала. Отец говорил маме, что если в этой разрухе не будет школ, он сумеет сам дать своим девочкам нужное образование.
В 1924 году мама ненадолго приехала в Кромы. Первый, кто узнал маму, когда она еще только подходила к дому, была лохматая дворняжка – собачка Кутушка. Она с визгом бросилась к маме, пыталась лизать ее руки – узнала ее. В доме все изменилось. Бабушки уже не было в живых.
В 1926 году неожиданно пришло в нашу семью горе, да и не одно. От аппендицита погиб отец, т.к. медицинской помощи в селе не было. Вслед за ним умерла сестренка Галя от скарлатины с осложнением на менингит. Это был конец 1925, начало 1926 года.
Едва оправившись от потрясений, мама вместе со мною переехала в г.Орел к тете Шуре. Некоторое время мы жили вместе. У тети Шуры был сын Сережа, мне ровесник, мой единственный двоюродный брат.



Сережа Максимычев, двоюродный брат моей мамы.
Немного позже мы переехали в отдельную комнатку в доме известного в городе зубного врача Пушечникова, в Георгиевском переулке. Окошечко в нашу комнату упиралось прямо в тротуар.
Мама сдавала практикум в педагогическом техникуме, чтобы получить право работать учительницей в советской школе. Здесь она встретилась с преподавателем педагогики Кашириным Дмитрием Степановичем, который в 1929 году стал ее мужем и моим отчимом.
Это был очень хороший человек, любящий и честный, уважаемый людьми. Может быть, и по сей день помнят о нем многочисленные его ученики и рассказывают о нем своим детям.
12 лет прошли в семье спокойно, без потрясений. Мама была хорошей хозяйкой в семье, и даже в голодные годы начала 30-ӽ годов мы не бедствовали. Горе и грусть свою скрывала от нас, но бывало так, что заставала я ее в слезах. Переписку и связь с братьями Ивана Степановича она прекратила.



Стоят: Г.Н.Максимычев и Д.С.Каширин, в первом ряду: Сережа, Шура и Паша (бабушки) и Нина. 15 июля 29 г.

Каждое лето, в свой двухмесячный отпуск, увозил Дмитрий Степанович нас с мамой в живописнейшие места на Орловщине. Мама понемногу успокаивалась.
Три раза отдыхали мы все вместе в Крыму: в Ливадии и 2 р. в Евпатории. В 1935 г. папа приобрел для мамы путевку в санаторий в Сочи, что в те годы было очень трудно, в 39 г. мы с мамой путешествовали по Волге, а папа летом был на Кавказе.



1936 год. Маме 14 лет!

Июнь 1941 года. Война. Папа в Крыму, в санатории, я в Ленинграде, заканчивала 1-й курс Лесо-технической академии, мама в Орле ждала меня. Мы все же успели собраться в Орле вместе, хотя в августе немцы уже заняли Брянск, шли к Орлу. Город сильно бомбили. День ночь шла эвакуация жителей города. Загружались товарные вагоны и эшелоны шли на восток. Уехали и мы, взяв с собою очень мало вещей. Уехали в Воронежскую область, к тете Шуре, т.к. уверены были, что до Воронежа немцы не дойдут. Но через 3 месяца и нам, и тете Шуре пришлось уезжать дальше на восток. Это был ноябрь-декабрь 1941 года.
Ехали месяц в товарной теплушке с чугунной печкой в середине переполненного вагона. Спали на своих узлах, кое-как питались, трясли вшей над раскаленной чугункой.
Доехали до Оренбурга (тогда г. Чкалов). Город был набит эвакуированными. Жили в землянке у железнодорожников, пока папа в облоно получил назначение завучем в Петровский детский дом. Это еще 100 км от Чкалова и 20 км вглубь, в степи, на лошадях в лютый мороз и метели. Вскоре после приезда у мамы обнаружилось уплотнение на грудной железе и с подозрением на cancer (рак) она получила срочное направление в Чкалов. И в это же время папа получил повестку в армию. Он увез маму в Чкалов на операцию, сам с военной частью поехал куда-то дальше. Я осталась совсем одна. Поступила на работу в тот же детский дом. Было мне 19 лет. Через 2 месяца я привезла маму после тяжелой операции (подозрение подтвердилось), но сама свалилась в тяжелом сыпняке. Осталась жива, в апреле ко дню рождения вернулась из больницы. Чудом выжила и мама. В Петровском прожили мы до 44 года, когда отца демобилизовали из армии (ему было уже больше 50 лет) и он приехал к нам, вернее – за нами.
В феврале 1944 года, вскоре после освобождения орла от фашистов, мы возвратились домой. От вокзала шли пешком, трамваи еще не ходили. Город лежал в руинах. Мы с мамой плакали всю дорогу, а папа был суров, но не останавливался и не успокаивал нас.
Страшная война шла к концу. Работали. После работы разбирали кирпичи и разгребали мусор. И все же последствия войны настигали нас.
В 1944 году умер папа от сердечного приступа. Мама приехала ко мне, в Москву. К этому времени я была уже замужем, жила в Москве, заканчивала лесотехнический институт. Всю оставшуюсяжизнь мама прожила со мной и моей семьей. Жила она замкнуто, не искала знакомств с соседямиили другими людьми. Много читала. Каждая новая книга в доме прежде всего попадала к ней. Любила вышивать, шить. В доме трудилась без конца – только бы мне было легче. Ей шел уже семидесятый год, а я, как и в прошлые годы, подарила ей абонемент в Большой зал консерватории. Абонемент остался не использованным.
После моего замужества стала она вспыльчивой и раздражительной, но это относилось только ко мне: "«ы о себе не думаешь"» "«Ты не отдыхаешь» и т.д. Все это проходило быстро и без остатка.
Умерла она 16 марта 1965 года от отека легких после гриппа на 70-м году жизни. Похоронена на Востряковском кладбище.



Две сестры, 1956 год. (По-моему, Староконюшенный пер. – напротив наша школа №59 ?) .

Слева – бабушка Шура. справа – бабушка Патя (Прасковья).



Это я у бабушки на плечах. Тот же 56 г. Малаховка.

Мне кажется, что я любила маму гораздо больше, чем это проявлялось внешне. Как жаль, что в моей взрослой жизни, перегруженной заботами о детях, муже, трудной работой, не оставалось времени для личного общения с нею. Но она всегда была рядом со мною. Я никогда не оставляла ее одну. Я была ей надежной дочерью.

 Отправлено: 25.11.10 19:27. Заголовок: Письмо второе. Мой..

Письмо второе.

Мой родной отец Сивцов Иван Степанович.



Отца я помню смутно. Мне было четыре года, когда он умер. Ему 36 лет. Он родился в 1889 году, в Рязанской области.





Их было три брата: Евгений, Иван и Степан.
В ранней юности они остались без родителей. Где жили и кто их воспитывал – не знаю. Старшие братья, Евгений и Иван, кончили учительский институт (кажется, в Ярославле), много помогали друг другу, были очень дружны.
Младший брат был путеец, в 1926 году был начальником Южной жел. дороги. У нас есть его фотография и фотография его дочки Гали (16 лет).





Сивцов Степан Степанович, младший брат деда Ивана Степановича.



Галя, дочь Степана Степановича Сивцова. Примерно 26 год.

В 1912 году отец приехал учителем в Кромы. Преподавал математику и физику. В свои 23-24 года был он уже вполне самосто\ятельной личностью и в маленьком городке сразу стал заметен. Его никто не называл по имени, а только по имени отчеству. Знакомство с ним считали за честь.
Был он серьезен, много читал. Внешне интересен, собран, подтянут. Мама увидела его на выпускном бале в женской гимназии, где она открывала бал с бутоньеркой живых цветов.Тогда все старшие гимназистки были в него влюблены. Позже он часто бывал у них в доме, и я уже писала о беседке в саду, любимом месте, где встречались молодые учителя.
В 1914 году, когда началась империалистическая война, отец, как и другие молодые учителя, был призван в армию. Есть у нас фотография, где он в солдатском обмундировании стоит рядом с Евгением.



Слева – Иван, справа – Евгений.

После окончания в Москве (обучение шло ускоренно) Александровского (или Алексеевского) военного училища, получив младший офицерский чин, отец уехал в действующую армию.




Кипучая армейская жизнь была ему по душе. Но он был умным человеком и на крутых поворотах жизни умел принимать собственные решения.
Когда распалась царская армия, отец проводил в Одессу своего полковника, у которого был адьютантом. Полковник был богат и звал отца уехать с ним за границу. Отец не покинул родину.




Справа Иван Степанович

Ни в белой армии, ни в красной он не служил.
Возвращаясь в Кромы, он заехал в Киев, где его хорошо встретили родственники моей мамы. Отец решил экстерном пройти курс в Киевском политехническом институте, чтобы получить звание инженера. С кем он был знаком и как попал потом на сахарный завод – я не знаю.
В Кромы он вернулся в 1918 году. Остановился у тети Анюты. Она хорошо помнила этот его приезд.



«Тетя Анюта», т.е. Анна Замараева, сестра Марфы Минаевны.

Железные дороги были забиты мешочниками и спекулянтами. Отец не спал несколько ночей, узнать его было трудно. Тетя Анюта рассказывала, что он отмылся, привел себя в порядок и завалился спать. Спал почти двое суток, а все в тревоге ходили около двери в комнату. Потом купил черной и белой материи и отдал тете Анюте сшить рубашки и наволочки. Очень смеялся, когда тетя Анюта сшила ему белые рубашки и черные наволочки, а нужно было наоборот.
(Детали эти мало значат, но запомнились мне как воспоминания очевидцев).
Я не знаю его друзей, а мама не сохранила их имен. Но один из них был художником. Маме и папе, когда они поженились, он подарил два ковра и две шкурки лисы. Ковры были большие и красивые. Я хорошо их помню. Они пропали у нас вместе со всеми вещами во время войны. Одна пушистая шкурка лисы цела до сих пор.
В селе Згуровка, на сахарном заводе, где отец работал и все мы жили, отец вел жизнь очень деятельную. Он был избран председателем завкома. Сам создал школу ФЗО при заводе, собрав туда многих местных ребятишек. Он был заведующим этой школой ФЗО и обучал детей многим предметам, т.к. других учителей было мало. Очень прошу бережно хранить уникальную фотографию, где снят мой отец с большой группой местных ребятишек.
Школа ФЗО, приближенная вплотную к производству, представлялась отцу наиболее подходящей формой для широкого народного образования в то новое для государства время.
Знаю, что отца очень интересовали и вопросы экономики. Видимо, он писал о каких-то проблемах Кржижановскому Г.М., т.к. в доме у нас были два ответных письма от Кржижановского. Письма, к сожалению, тоже пропали во время войны. Директором сахарного завода был в то время участник гражданской войны, крупная фигура – Горшелев. Мама рассказывала, что в этих местах он был тяжело ранен и спасла его простая русская женщина, Евдокия Петровна, на которой он женился. Горшелева вскоре перевели в Москву, в аппарат Совета министров СССР. Это было еще при жизни отца. Между ними шла переписка, и письма его хранились у мамы до войны.
В Москве у Горшелева была другая семья. Евдокия Петровна также жила в Москве, и мама поддерживала знакомство с нею все годы. Она была у нас в гостях на старо-Конюшенном переулкеуже совсем старенькая. О Горшелеве можно, вероятно, что-то найти в литературе.
Хранилась у мамы и переписка отца с его любимым братом Евгением. Вскоре после смерти отца мама побывала у Евгения в Скопино Рязанской области. Он учительствовал, жил вдвоем с женой, детей у них не было.
Евгений Степанович очень просил маму, чтобы она привезла меня к ним и я жила бы с ними. Мама на это согласиться не могла, привязанность ее ко мне после всех потерь, была очень сильной.
Видимо, Евгений степанович передал маме письма моего отца к нему.
Я уже писала, что отец очень много читал и любил литературу. У нас есть фотография отца в библиотеке. Фотография не случайная. Он проводил в библиотеках много времени.



«Братья Карамазовы» – книга, над которой он много думал, выделяя фигуру Ивана, но не бесспорно.
Однажды перед войной, когда у нас дома уже было радио, я застала маму в слезах. Она слушала романс Глинки «Сомнение», пел Шаляпин. Мама сказала, что это был любимый романс отца.
Прошла война, тяжелая эвакуация. После отца не осталось почти ничего, кроме фотографий и той единственной книжечки, которую должен хранить Женя, как драгоценную семейную реликвию.
В последних записях отца есть шевченковские строчки: «Не забудьте, помяните, не злым, тихим словом».
Этот замечательный человек достоин большой памяти, и обидно, что мы так непростительно мало о нем знаем.

 Отправлено: 25.11.10 19:28. Заголовок: Письма третье. Мой ..

Письма третье.

Мой отчим – Каширин Дмитрий Степанович.



1939 год.

Дмитрий Степанович был крестьянским сыном и всю свою жизнь был глубоко привязан к земле, к природе, мыслями не отрывался от крестьянского труда. Он родился в 1894 году, в деревне Паниковец, Колпянского района Курской области. Не покладая рук трудился его отец и три сына, чтобы поставить хозяйство на ноги. Только одному из сыновей, самому смышленому, Дмитрию, было разрешено посещать церковно-приходскую школу. А потом, когда хозяйство стало надежным, отправил отец Дмитрия учиться на учителя. В 1914 году, когда началась империалистичесая война, он был уже молодым двадцатилетним учителем. По мобилизации взяли его в армию. Его часть попала в окружение и в плен к немцам. Погнали их в Германию. Русские солдаты аботали батраками на немецких фермах. Каким-то путем удалось ему вернуться в Россию. Прошел через тяжкие голодовки и лишения, и это оставило след на всю жизнь.
После революции в стране создан Наркомпрос (Народный коммисариат просвещения). Повсюду создавались школы для бесплатного обучения детей. Этим делом и занимался Дмитрий Степанович, работая инспектором Орловского ГубОНО. Школы создавались в бывших барских усадьбах: Мансурово, Корсунское, Нарышкино и т.д. Все это были изумительные по красоте места средней полосы России. Он подбирал штат учителей, представлял на утверждение заведующего школой. Ему был знаком широкий круг учителей тогда Орловской губернии.
В эти школы в летние каникулы позже, в 30-е годы, увозил папа нас на отдых. Учителя встречали его там тепло и радостно. Но главные, незабываемые, можно сказать, счастливые впечатления – от красоты и близости природы.



1946 год.

В 26-28 году Дмитрий Степанович учился в Млскве, в Академии коммунистического воспитания, во главе которой была Н.К.Крупская. Окончив Академию, он вернулся в Орел, в педагогическое училище завучем и преподавателем педагогики. Здесь он встретил маму, и они поженились.
В это время прошумели в деревне крупные события – коллективизация. Семью отца Д.С., значившуюся «середняками», все равно «раскулачили» – отобрали дом, лошадь, что-то из имущества. В этой семье все было создано своим, а не чужим трудом, и они чувствовали обиду. Немного позже в государстве были признаны неправильными такие действия, всю семью безоговорочно приняли в колхоз, но тогда, да и потом папа очень переживал все эти события. Ведь в анкетах и биографиях нужно было ставить это несправедливое «отец был раскулачен».
А в 1937-39 годах новые тревоги – шли аресты, и невозможно было разобраться, кто «враг народа», а кто «не враг народа». Когда забирали кого-то из наших знакомых, говорили: «Кто бы мог подумать!»
Из квартир выбрасывали вещи и книги, которые могли бы бросить хоть какую-то тень на хозяина. Однажды, когда папа в обычное время утром выходил на работу, он увидел на крыльце большой сверток. Надорвав бумагу, он обнаружил, что это книга и внес в дом. Это была Библия в каком-то уникальном, великолепном издании, в темно-красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, художественными гравюрами на библейские темы почти через лист. Книга была в прекраснейшем состоянии. Видимо, тот, кто подбросил ее папе, расчитывал, что он оценит ее, как уникальную редкость, и не посмеет уничтожить. Папа действительно не посмел ее уничтожить, но, боясь провакации, хранил ее не в комнате, а в прихожей. Первое врем\ я проходила с опаской, как будто там была завернута взрывчатка. Во время войны Библия пропала вместе с другими вещами.
Из тех, кого знала, арестованы были: дирктор педучилища Морозова и ее муж, который, кстати, работал в НКВД, дочь моей старенькой учительницы-калеки, но не в Орле, а в Ленинграде, где была она профессором Консерватории, - Ольга Фирхов (Verhof), отец моей подруги Люси, учитель географии, Зернов, любивший выпивать, соседка через дом, у которой муж и сын – оба профессора – жили в Америке. И о других людях говорили, но я не знала, кто они были. Я ведь училась тогда в 7 классе, в общем-то была девочкой.
Но вот почему был арестован учитель Зернов, мы понимали. Это объяснял мне и папа. Ругать советскую власть на улице, в компании, в любой обстановке, конечно,было нельзя. Если ты советский человек, то и в семье не допускал этого. Советскую власть ругали враги. Это было ясно. А Зернов, подвыпивши, развязывал язык и ругал Советскую власть за всякую мелочь: за то, что в трамвае тесно, за то, что у него протекла крыша и т.д и т.д. Он был обыватель, и обыватель вредный, его сторонились, его никто не любил, и арест его не вызвал сочувствия.
К сожалению, теперь, по прошествии 40 лет, я слышу в очередях, в троллейбусах и автобусах брюзжащие голоса, в каждом пустяке обвиняющие власть, но в отличие от прошлого, прибавляющие: «А вот за границей…». Я вспоминаю, что с этим уже встречалась – это «зерновщина», если так можно сказать. И уверена, что это вредно, что с этим нужно бороться.
Другое дело – пантелей, сельский учитель, друг и земляк моего отца. Образ этого человека трагичный, но светлый. Человек неукротимый энергии, он боролсяс Советской властью ЗА Советскую власть. Был наказан, но не сломлен. Он появился у нас, когда шел из заключения в село. Всю ночь, сколько я ни просыпалась, слышала возбужденный голос Пантелея и тихий голос отца. Потом, из разговоровв доме, я поняла, что Пантелей признавал новое в народном образовании на селе, а колхозов не признавал (у него были какие-то свои идеи и соображения). Причем говорил об этом везде, во весь голос, «шумел». Говорил об этом и отцу, считая, что уж он-то должен понимать душу русского мужика. Отец убеждал его заниматься своим делом, делом учителя – ликвидацией неграмотности, образованием на селе. Пантелей не соглашался, возражал, и говорил, что нельзя работу учителя оторвать от жизни села. Он опять готов был лезть в самую гущу сельских дел. Сложный, горячий,трудный был он человек, но уж никак не враг. Врагов советской власти он ненавидел. А вообще-то делу мешал. Жизнь его оборвалась скоро и трагически.
Но несмотря на все эти события, настроение в городе не было ни мрачным, ни тягостным.
Буквально звенели одна за другой оптимистичные песни Дунаевского, шли на экранах хорошие картины: «Веселые ребята», «Трактористы», «Истребители» с молодым Бернесом («В далекий край товарищ улетает») и разные другие. В магазинах появлялось все больше товаров и продуктов. Систематически снижались на них цены. Слова Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее» принимались с верой, что дальше будет все лучше.
В середине тридцатых годов приехал к нам из деревни отец моего папы, старый семидесятилетний дед с белой бородой и белыми седыми волосами, сухощавый и очень подвижный. Одежда на нем тоже была светлая из холщевого, на вид, домотканого материала. Был он любопытен, ко всему присматривался, но немногословен. Когда к папе приходили вечерком, как обычно, его друзья – учителя, усаживался в уголок, слушал внимательно, о чем идет речь, но сам никогда ни слова не произносил. По городу ходить побаивался, я его провожала. Машин тогда еще в городе почти не было. По улицам на лошади развозили уголь, керосин. Лошадь останавливалась посреди улицы, и все спешили купить уголь для утюгов и самоваров, керосин для лампочек. Обязательно выходил и дед. Он ничего не покупал. Он подходил к лошади, осматривал ее, похлопывал, стоял, ждал, пока повозка не тронется дальше. Видно, скучал.Однажды сказал, как отрезал: «Покупай, Митя, билет в деревню». И уехал.
Лошадей очень любил и папа. Снежной зимой не поленится встать еще затемно и отправиться в Костомаровку – подсобное хозяйство педучилища в 3-4 км от города. Прикатит к нам на санях на лошади, а мы уже ждем. Так славно, так радостно выезжать за город, в белое поле, к лесочку. Лошадка – что-то теплое, живое, послушное. Машина – это напряжение, нервы, бензин. А здесь – разрядка, отдых. Разве сравнишь?
Костомаровку любили мы и весною, когда в цвету большие яблоневые сады, и уж конечно, к концу лета, когда созревали яблоки. Когда я кончила 10-й класс и подала заявление в университет, мы прожили в Костомаровке целое лето – счастливое лето 40-го года.
А в 41 году началась война. Тяжелая эвакуация. Ушел в армию папа, болезнь мамы и мой тяжелейший сыпняк…
На вторую зиму в селе Петровском, куда нас занесла война, стали мы с мамой понемногу приходить в себя – выжили.
Письма от папы были редки, но уж как мы их ждали!
Один случай помню всю жизнь.
Зима 42-43 года. Морозы были лютые – под 40 градусов. Да еще неделями крутила метель – зги не видно. Мама сшила мне из шерстяного одеяла брюки в валенки и толстые варежки. Темнело рано. Маленькие саманные избушки доверху засыпало снегом. Окошечки едва светились. Источником света были примитивные коптилки – с фитильком через крышку в баночке с керосином. И вот однажды, когда уже кончалось дежурство в детском доме, меня позвали в контору: письмо от папы! Я схватила драгоценный конверт, крепко зажала его в руке и бросилась бежать к маме, домой. Я буквально прорывалась вперед сквозь метель, утопая в снегу, и, наконец, добралась до двери. Мама открыла дверь, я разжимаю занемевшие от напряжения пальцы, но… письма нет. Где и когда выбило его у меня из рук – я не почувствовала сквозь толстые варежки… Почти целую ночь мы с мамой безутешно плакали, тут уж и слов-то не было. Метель бушевала еще несколько дней. Письмо было навсегда потеряно. Опять полная неизвестность.
А в следующую зиму, такую же снежную и морозную, вернулся из армии отец. Это был январь 44 года. После сталинградской битвы погнали фашистов с нашей земли. Часть, в которой служил отец, перебросили в Казахстан. Последние его письма из армии получали из Джезказгана и Байконура. Так бы и забылись эти названия, если бы двадцать лет спустя не полетели из этих мест ракеты в космос. А папа рассказывал, что это были глухие места.
Но и там была у него интересная встреча. Он зашел к местному сапожнику починить свой солдатский сапог. Оказалось,это ссыльный священник высокого духовного сана. Научился шить и чинить обувь. Трудился, на жизнь не жаловался. К папе отнесся с большой симпатией, и когда его демобилизовали, сшил и подарил ему две пары славных парусиновых туфелек. Этот неожиданный подарок папа привез нам с мамой в рюкзаке.
Но самым трогательным был в этом рюкзаке другой подарок для нас с мамой - два замусоленных мешочка: один с кусочками сахара, другой с манкой. Это он, отказывая сам себе, собирал для нас свой солдатский паек, когда стали поговаривать, что скоро уже и домой. Вот ведь какой был человек!
Привез также растрепанный томик Горького, который начали раскуривать солдаты, а он на табак же и выменял его. Так и носил его в рюкзаке. Эта книга есть у нас и теперь. Но я сделала ошибку: отдала ее переплести. В растрепанном виде это была реликвия. Сейчас это просто книга.
После победы папа прожил недолго. Он и сам не знал, что пришел с войны с больным сердцем. Скончался он скоропостижно в Орле 3 мая 1947 года, 54 лет. Похоронен на Троицком кладбище.